Всеволодо-Вильва знаменательна не только тем, что в ней побывали и внесли свой вклад в развитие посёлка известные личности, но и непосредственно жителями данной местности. Именно благодаря их труду Всеволодо-Вильва росла и развивалась, люди поколениями работали на заводе, отдавали здоровье и силы, получали опыт и умения.

Рассказ о дедушке Калине Семёновиче – кассире завода «Метил».

Родители из Ильинского района. Дедушка у меня работал 25 лет кассиром на заводе «Метил». Это как раз была пора выселения, переселения. Было очень много выселенных людей из Украины, из Ленинградской области. Они работали на Иваке. Там был как бы филиал завода «Метил», а дедушка ездил туда выдавать деньги. Я досконально так не знаю, но кассиром у нас он работал довольно долго.

Дедушка был из семьи крестьян, он закончил церковно-приходскую школу. Меня удивляло всегда то, что если бы ему дать образование, он был интеллигентного склада, умел красиво говорить. И вот это его умение красиво и правильно говорить унаследовал его сын Артемий. Он закончил нашу школу, 7 классов здесь только было, закончил педагогическое училище в Соликамске и танковое в Саратове, перед войной. Началась война – он был в Тбилиси. Он пропал без вести во время войны, очень хорошо говорил по-немецки. Человек, который в своё время был в плену где-то в Австрии. Его ученики тоже очень хорошо знали немецкий. Артемий собирал большие аудитории, лекции читал. Целый клуб собирался его слушать.

Е щё могу рассказать вам историю про Кали ну Семёновича, дедушку своего. По церковному имя Калинник – святой. 22 июля – день святого Калинника. У него день рождения в этот день. Он портной был. Расскажу историю, как он своим умением шить спас себе жизнь. Была гражданская война, деревня переходила из рук в руки, то белые придут, то красные, друг друга лупят. У деда была семья четыре человека: Калина, Иван и Семён – три брата. Иван был комиссаром у красных. А в деревне же знают, кто чей. А Калина уже был семьёй обременён. У Семёна семьи не было, у Агафьи, их сестры, тоже, а у Калины двое, а может быть и один. Белые прибежали, на Калину уже донос был, Семёна розгами наказали, Агафью тоже, а Калину с семьёй белые забрали и повезли с собой, в какой-то купеческий дом, они там останавливались. Дело было перед Рождеством. Одному из офицеров понадобилась парадная одежда. За ночь Калина сшил ему китель. Такая работа чистая исключительная. Офицер посмотрел и сказал: «Я против Бога пойду, если тебя расстреляют» и отпустил их. Мастер он был, конечно, исключительный. Посмотришь на его работы – ну прямо произведение искусства.

Записано Кузнецовой М. и Катаевой Т. От Бердниковой Марии Михайловны, 1943 г.р., п.Вс.Вильва, 2010 г.

Семейная история Белых.

(Отца за золото убили?)

Так вот он золото искать поехал. Это было до войны. Думал так вот заработать. Он был из большой богатой семьи, а мать была бедной. Она его даже не знала, приехали свататься родители его, они жили там (в Березниках), мы здесь (семья матери). Она пошла и не знала. Раньше так выдавали. Она ничего, привыкла, а потом полюбила его. Он говорил: не буду я жить на копейки! Он всегда ездил с мамой на стройки, где что делают – он сразу туда едет, там больше заработаешь. Здесь че? Завод один…Уедут они на заработок, а я уже училась. Рассчитался как-то поехал домой, там его и убили. Золото-то было у него, потому что он такой, деловой был. А у матери родители высланы были сюда, потому что у нее бабушка была не русская. Кто она по национальности она (мать) сама не знала, потому что ее родители тоже сюда высланы были. Она говорила, что бабушка (т.е.мать матери) нерусская, а дед здесь родился (отец матери Белых).

История М.П.Белых. Работа во время ВОв

Войну я всю работала. Сначала в леспромторге, в войну закончила 7 классов. А 10 надо было в Алесандровске заканчивать, а война идет. И пошла после 7 классов в леспромторг, и как меня взяли туда экспедиором?! Возила из Кизела муку. В Кизел приеду у меня была доверенность, нанимаю грузчиков, с ними договорюсь по сколько, человек 7-8. Как приезжаю в Кизел, так все это, желающих было много, хлеб и мука нужна. Вагон погружу и прямо с эти же вагоном, сажусь в вагон, запечатываю и все. После не стала там работать. Мне один мужчина в Кизеле сказал: «Ты чего думаешь, такая молодая, тебя с хлебом-то убьют!» Я говорю «Как?» «Да как, да никак, убьют и все!» - говорит – «за одну за муку, ты че, ни охраны, ничего! Рассчитывайся». Я рассчитываться не сала, у меня тетка работала в Усть-Игуме, там поставки были картофеля, зерна, я устроилась к ней и всю зиму перебирала картошку. Хорошо, картошка есть, хлеб есть, тетка обменяет картошку на молоко да на что и я там зиму хорошо прожила, а потом меня мама устроила, она работала заведующей детскими яслями в совхозе и там я работала до 1946 года воспитателем. Учиться поступила с рабочими в школу. Год отучилась, как мне надоело! Больше не могу. Два года там отработала и в 1948 году поступила в Кизел на медицинский. Училась хорошо, очень, без четверок.

Записано Звягинцевым Е.В. Мазеиной Е.А. от Белых Марицы Павловны.

О рабочих на химическом заводе Морозова

(При Савве Морозове какие дома были дома были построены?)

- Жители сами себе строили. Вот наша мама рассказывала, они с д.Исанка приехали, это в сторону Скопкорной, так вот говорит кругом еще лес был. Стояло в поселке несколько домов, кто первый видимо приехал, завод-то основная-то масса рабочих все-таки была на Иваке, 15-й и Ивака, там начался завод-то оттуда, а потом здесь стал разрастаться. И вот управляющий, он людей-то набирал, а жилье-то не строил. Вот бараки были там на Иваке, а здесь я бараков не знаю заводских. От Исанки до Иваки была прямая дорога через 15-е, там же не только дорога, там же узкоколейка деревянная, по деревянной узкоколейке лошадями возили тележки (с продукцией). В 1936 г . уехали из Исанки. Видимо коллективизация прошла, то, се, кто-то один приехал на завод работать на Иваку ну и видимо посчитали что это лучше.

(А раньше не выпускали из колхозов, паспорта не давали, как они уехали?)

- Они че-то в колхоз не вступали, я не знаю, многие не вступали в колхоз и все. Они видимо боялись, что если у них крепкое хозяйство и все в колхоз заберут, и они ни с чем останутся, боялись этого. Один приедет сюда и другой тянется. Они с папой были женаты, уже дети были. Я во Вс.Вильве родилась в 1941 г .

Записано от Бузмаковой (в девичестве Сюркаевой) Нина Алексеевна 1941 г .р. и Бузмакова Михаила Федоровича 19… г.р., п. В.Вильва, беседу вела Фирсова А.В.

Рассказ об отце и матери А.Н.Вотиновой.

На фотографии мать – Истомина Клавдия Георгиевна. Она воспитывалась в Соликамске в женском монастыре, там научилась рукоделию, вязать, плести чулки, была верующая всю жизнь, характером спокойная.

Мама была старшей в семье. Отец у нее был кораблестроителем. Корабли строил. В семье мало находился. Бабушке трудно приходилось. В семье было 6 детей. Когда он пришел домой, видит, семья трудно живет и он решил отдать ее замуж за вдовца. А мама ее в монастырь отвезла, в Соликамск.

Записано Варовым С.Ю., Янаевой Н.Х. от Вотиновой А.А. п.В.Вильва, февраль 2005 г .

После революции женский монастырь разогнали и она уехала в Кизел, работала там, на дому вязала чулки, продавала их, оделась: пальто, ботинки, платья разные. А отец был красногвардеец, из Кизеловского полка. Как раз война гражданская заканчивалась и пока расформировали, он тоже оказался в Кизеле и выглядывал себе невесту, так маму и нашел, сразу женился, потому что раньше очень ценились девушки, которые воспитывались в монастырях.

1929 г .р. п.В.Вильва, февраль 2005 г .

Об именах

Бабушку по отцовской линии звали Фекла Трифоновна. Дедушка был Филат Агафонович, свекр – Владимир Яковлевич, а его отца звали Яков Харитонович. Калина Семенович – это был у староверов.

Записано Варовым С.В. Янаевой Н.Х. от Вотиновой Александры Николавнны, 1929 г .р. п.В.Вильва, февраль 2005 г .

Семейная история Гермиса Б.В.

Б.В. 1950 г .р. Родился в пос. Шахта 6-ая капитальная, в окрестностях г. Кизела. Дедушка и бабушка по отцовской линии – репрессированные евпаторские немцы, по материнской – коренные устюгумцы ( 8 км от Всеволодо-Вильвы). Отец работал в Кизеле, после смерти брата не смог больше работать в шахте, поехал осваивать целину в Казахстан. С 7 до 14 лет Б.В. жил в Казахстане, затем переехал работать в г. Рудный, потом жил в Краснодарском крае. После армии жил в Москве (работал на заводе «Москвич»). Закончил Люберецкий техникум с/х машиностроения. В это время ( 1975 г .) развелся с первой женой. Жил и работал в Москве, Ленинграде, Новгороде, Наб. Челнах, Нижневартовске, Тюмени. В 1983 г . приехал во Всеволодо-Вильву, где жили его мать (в этом доме) и бабушка (в другом, более старом). Родители Б.В. переехали сюда в 1981 г . из Украины. Здесь работал слесарем, механиком, мастером по ремонту. Женился в 1985 г .

Л.К. родилась в д. Талица Очерского района, с 1958 по 1968 гг. училась в школе уже во Всеволодо-Вильве, потом работала на заводе и училась на рабфаке,

в 1972-78 гг. получила в/о в г. Свердловск и по распределению уехала работать во Всеволодо-Вильву.

Записано Дубровских А.В.Московкиной от Гермиса Б.В., п.В.Вильва, 2005 год.

Зенков Юрий Петрович:

Родился в Нижнем Тагиле. Окончил Свердловский УПИ. 2,5 года отработал на коксохимическом заводе в Нижнем Тагиле, 10 лет работал на производстве пластмасс. За 1970-1975 гг. закончил институт пластмасс и прикладной химии в Новосибирске. В 1975 году уехал в Свердловск, где окончил факультет организаторов производства (3-4 месяца). Затем был направлен во Всеволодо-Вильву, на завод «Метил», где работал с 1975 по 1984 гг. В 1984 г . был снят с работы. С 1985 г . снова работал в Тагиле на производстве пластмасс, был начальником отдела народного потребления. В 1993 г . в результате выборов вошел в состав Совета директоров завода «Метил», а в 1994 г . стал его генеральным директором.

. Приехал я сюда первый раз из тогда уже полуторамиллионного наукограда. Но так или иначе, представление о том, что такое Всеволодо-Вильва, что такое завод «Метил», мы имели, потому что делали обзоры. Переехал во Всеволодо-Вильву в 78-ом, 79-ом или 80-ом году. Тогда не было очереди на жилье. У нас была огромная очередь в детские сады, а по жилью очереди не было. Был один детский сад. Руководителем до меня был Василий Кузьмич Гузенков

Записано Дубровских А.В.Московкиной Н.А. от Зенкова Ю.П. Февраль 2005 г .

Семейная история Захарова В.Н..

Родился в посёлке Всеволодо-Вильва. Мать родом с д. Гляден, отец – с д. Гора. В семье было четверо детей. Жили по улице Свободы. Родительский дом сохранился до сих пор, но уже не жилой. В годы коллективизации жить было очень трудно, всё отбирали. Отец был призван на финскую войну, а потом и на «германскую» (как раньше говорили). На фронте отца ранило в ногу и грудь. После госпиталя его отправили домой. Но рана не заживала, и осенью 1945 года отец умер. Тяжело было оставаться матери с маленькими детьми на руках. 1946 год выдался неурожайным. В 1947 году отменили карточную систему на хлеб, но очередь приходилось занимать в 3-4 часа утра в маленьком магазине. Мать работала около десяти лет в пекарне, которая находилась в конце улицы Свобода. Пришлось ей работать в Вильвенском карьере – катала вагонетки с известняком.

1939 г .р. п.Всеволодо-Вильва. Апрель 2005 года

Захаров В.Н.. О себе.

В детстве любил быть в кузнице. Позже и сам работал какое-то время молотобойцем.

Летом пас лошадей, чтобы иметь возможность на заработанные деньги купить всё необходимое к началу учебного года.

После окончания семилетки пошёл работать на завод. При строительном цехе была организована Окатьевым секция штангистов. В показательных выступлениях в клубе занял первое место. В то же время при заводе появился духовой оркестр, увлёкся музыкой.

В 17 лет пошёл на курсы шофёров от ДОСААФ в город Кизел. После получения водительских прав работал автослесарем в ремонтно-механических мастерских ЛПХ до призыва в армию. Служил в Венгрии шофёром. Можно сказать, пол-Венгрии исколесил. После армейской службы вернулся в гараж шофёром. Потом до пенсии проработал на нижнем складе в ЛПХ. Сначала был мотористом мотовоза. Работа была тяжёлая: на мотовозах возили лес с нижнего склада на станцию. В то время мотовоз мог возить только один вагон древесины. Объём работы был велик, поэтому работали в три смены. Три года работал и на дрезине. А затем в 1966 году выучился на курсах на крановщика. Зарплата в то время у крановщиков была хорошая – 180-200 рублей. Но и на этом не остановился. Опять пошёл учиться на курсы механиков в город Кунгур. По окончании курсов был механиком, а потом работал водителем автобуса в ЛПХ около десяти лет. И снова пришлось учиться, теперь уже в Добрянке, чтобы освоить новую профессию – машинист тепловоза, тоже работал десять лет.

Записано от Захарова Виктора Николаевича, 1939 г .р. п.Всеволодо-Вильва. Апрель 2005 года

Сюжет об отце Павловой А.В.

Он был репрессирован, осужден на 8 лет, за фразу: «не все ли равно на кого батрачить на коммунистов ли на фашистов ли?» Он в ВОв не участвовал. Потому что сначала был призван на Монгольскую войну, потом пришел на финскую войну его забрали, потом вернулся, работал здесь и вот это слово сказал. Кто-то из друзей сдал его и все. Умер он на границе с Китаем где-то оттуда последнее письмо пришло. Родители его сами раскулачены были. Несмотря на то. Что они были середняки, что они батраков даже не держали, а вот у них было 6-ро детей, сыновья, дедушка сам, бабушка, еще свекр был и свекровка, семья большая. Все работали и все у нас было. Бабушка всегда говорила: работать надо, а не то что эти коммунисты пришли, лодыри, на готовое. Все забрали, на готовом жили. Вот так она всегда говорила. (Он был из деревни Юрково Большесосновского р-на)

Записано Фирсовой А.В. от Павловой А.В.. п.В.Вильва

Семейная история. Мама в услужении у управляющих.

(А вы местный?)

- Мама местная, родом она не с Вильвы, а с Иваки вроде говорила, а всю свою жизнь она была по-стиаринному называлось в услужении, т.е. в няньках, потом она с моим отцом Иоан Данилычем сошлась и построили не построили, его забрали в армию, она без него купила вот это называла избушкой, купила этот домик – вот тот вот большой стоит. Это мы сыну дом построили. А отца взяли в армию, уже началась гражданская война и туда-сюда и он семь лет как говорят, вшей кормил. Он долго пробыл пришел с войны, ну че, дом уже готов, мать уже жила в доме. И нас в этом доме всех родили, нас там прожило семь человек. Спали на полу, расстелят. Все спали.

(Мама у кого в услужении была?)

- Она была на Иваке у какого-то богатого, по-моему он был немец, она так говорила, он очень был добрый, фамилию не знаю. И вот тут старая больница где, там тоже кто-то жил и она там говорила тоже в услужении была, она в двух местах была, но собственно говоря, она вышла замуж с Иваки, хозяин был богаты, чего-то помог, подарочек дал, и иди. И она сошлась, моего отца звали Иван Данилович, а маму Прасковья Фарапонтовна. Мать прожила 94 года, а Иван Данилыч прожил 57 лет. Мало… На вторую войну он уже не попал, был возраст, после 50-ти не брали. Вместо него взяли меня.

(Вы воевали? Вы же 1926 года, веди не брали!?)

- 1927 только не брали. А меня в 1943 году как взяли, я семь с половиной лет пробыл и вот привез. Вот такие математики. Я в авиации был. Но я не летчик, я наземник. Нас учили в \свиж… -ске я вышел оттуда мастер по стрелково-пушечному, бомбардировочному вооружению. Подучили 6 месяцев. И вперед.

(Большой дом был на Иваке?)

- Не знаю, она говорила только. Что там было 6 коров.

Записано Фирсовой А.В. от Пендурова Г.И., 1925 г .р., местный. П.В.Вильва

Худышев Т.М. О себе

Я работал экономистом в отделе снабжения. Потом я работал механиком цеха менолита, производили аминопласты. Потом я работал начальником цеха ППУ – пенополиуретана, потом мастером в этом же цехе, потом начальником цеха менолита, потом инспектором Госгортехнадзора в Березниках затем я устроился. Меня уволили по старости, и я устроился геодезистом. На пенсии уже 13 лет и работаю геодезистом.

Я когда приехал, были двух-, пятиэтажные дома построены только, где 65 и 67 дома по Габова. А эти дома – пока тут живу.

Записано Янаевой Н.Х от Худышева Тимура Михайловича, 1942 г .р., в пос. Всеволодо–Вильва, февраль 2005г.

Семейная история Кудрявцевых

Кудрявцев Тимофей Викторович (16 мая 1916 г ). По профессии – экономист. Родом из Белоруссии, жил в Ленинграде, во время войны выжил в блокадном городе. Переехал сюда по работе, по направлению УРСа. Приехал в 1969 г . Приехал с женой Зинаидой Алексеевной. В В-Вильве он был начальником ОРСа. Он умер 18 ноября 1989 г . Его жена, Кудрявцева Зинаида Алексеевна, жива, она приехала во В-Вильву и осталась здесь жить.

Записано Гетманченко Ю. от Кудрявцевой Зинаиды Алексеевны, п.В.Вильва, апрель 2005 г .

Семейная история Малиновской Нины Григорьевны.

Родом из Ленинградской области. Приехала В 1958 г на работу. Работала на заводе, трое детей. Рабочий поселок, был в расцвете. Удивил трудолюбивый народ. Когда завод работал, жить было лучше. Первый завод был медеплавильным.

Записано Гетманченко Ю. от Малиновской Нины Григорьевны, 1923 г .р., п.В.Вильва, апрель 2005 г .

Семейная история

А.В.Павлова: Отец Мой работал в заводе, потом в конторе счетоводом. Он из Большесосновского р-на, д.Юрково. Их там раскулачивать начали, а их 3 брата было, все работали. Они успели до раскулачивания, сюда на завод (Ивакинский) приехали.

Записано Фирсовой А.В. от Павловой А.В., п.В.Вильва, июль 2003 г .

Рассказ о матери (Жаровой А.П.)

Мама родилась в деревне Большая Вильва в 1921году. Почётная мать – шестеро детей(1 сын и 5 дочерей). Сейчас уже 12 внуков и 14 правнуков. Муж умер в 1973 году, был контужен на войне: сердце, нога. Поднимала детей сама, почти все разъехались по стране, рядом остались только младшая дочь и сын. Во время войны работала дояркой – имеет звание почётной доярки. 50 лет работала в пожарной части при заводе. В 40-м году братья ушли в армию – Василий и Илья, а тогда как раз война началась…Потом повестка о том, что пропали без вести… Дому, в котором сейчас мама живёт, уже почти сто лет стоит.

Записано Сычевой И.А., Голубь А.С. от Бондаревой Тамары Ильиничны, 1950 г.р. п. Вс.Вильва, 2010 г.

Рассказ о себе и муже.

Деревня Шумково была в 10 домов. Вот там дальше была деревня Сенькино (за Шумково), я там родилася. Потом уехала на Коспашь(?), там вышла за хохла (Николай Дмитриевич Завалей) замуж, а потом вернулись обратно. Не было свадьбы у нас. Расписалися и все. Дружили три года. Потом он приехал в Луньевку. Я уехала на Коспашь. В Луньевке зарегестрировалися. Фамилию сменила. Вот таки дела. А зачем она свадьба-то? Че она толку-то? Свадьбу сыграют, а живут ни Богу свечка, ни черту кочерга. Хотя он и грубый был, грубоватым, но у него золотые руки были, столяром, в шахте работал. На Коспашь приехала работать. Тогда не вербовались. Мы так уехали. Я в колхозе работала. В Луньевке работала на хлебозаводе. Жила в Луньевке на квартире. Я раньше лучше жила. Я могла везде съездить. Из Полтавы мы все время ездили на Дальний восток. А щас до Перми не могу съездить.

В колхозе работала здесь уже (в Шумково). Потом здесь на пекарне работала я. Продавцом работала. А он столяром работал в совхозе.

У меня муж уж был от скуки на все руки. Четверо детишек от него. Муж охотник был. Медведей не убивал, хотя 2 убил. Шкуру снимал сам. Сало топили. Я его не ела, а они ели, придут с хлебушком. Водку пьют, закусывают.

Записано со слов А.И. Завалей Пахомовым Л.В., Мелкозеровой А.А. и Фирсовой А.В. 2010 г.

Дело было так. Папа мой был гордым обладателем коричневой четверки 1986 года выпуска. Папа - ее вторым хозяином с 1998 года. Четверку эту каждый год после зимы, которую она простаивала в гараже, он буквально восстаналивал из пепла. Но в этом году было, наконец, решено покончить с четверкой и купить другую машину. Родители боялись программы утилизации и хотели продать четверку и купить, добавив денег, какую нибудь вторичного рынка. Я их уговорила все таки поверить государству и мы встали на очередь.
Очередь наша, как это обычно и случается, пришла совершенно неожиданно. Застукали нас буквально в расплох. Родители были на даче, а четверка стояла в гараже скособочившись на один бок. Бросив все, я рванула на величавой своей черной шкоде за ними на дачу. Собрала их в кучу и привезла домой, чтобы они успели подготовиться. Вот на фото видно как еду за ними на дачу со средней скоростью 130, температурой 90 и средним расходом 10,4

На этой фото мы с папой уже воврались в гараж и реанимируем четверку - меняем ей свечи, чтобы доехать своим ходом к месту утилизации.

Здесь в зеркале видно, как папа пугливо жмется позади меня, четверка потому что крайне не надежна.

Здесь видно наше прибытие на место утилизации. ножество старых автомобилей, отжходивших свой век. Люди с ними прощаются, как с членами семьи. И мне горько было четверку оставить там навсегда.

А это моя гордая шкода стоит наготове, когда выдадут направление на снятие с учета для четверки.

В салоне ВАЗ, ждем направление на снятие с учета и направление оплатить 3 000 за утилизацию.

А это уже в МРЭО. Эх и душегубка. Жара, все злые как черти, орут, толкаются, потратилди там 3 часа, 100 рублей и истрепали и без того слабые нервы.

Вернулись потом обратно в магазин, где оставили четверку и прежде чем заплатить в кассу деньги за семерку, нас пустили осмотреть ее. Вот папа смотрит на инжектор и трогает его пальцем. Инжектор папы не спугнул.

Семерку выбрали мы черного цвета. Нынешний черный вазовский цвет называется Космос. Выбор был между красным и черным. Решили брвть черный, красный эстрадный цвет напугал моих родителей сразу Они решили красный слишком вызывающе.

А это через день. Получили номера в том же МРЭО, заплатив порядка 2500 за все операции.

Вот Черную нашу бодрую семеру выгнали с площадки магазина. Цвет смотрите, какой глубокий!

Папа заочковал ехать на ней сразу по нашему движению в городе и потому первые семёрены несколько километров стали моими.

Потом, достигнув спокойного места, пустили папу за руль, и папа рывками пошел, пошел, пошеееоооол! Так что даже моя скоростная шкода насилу поспевала следом.

А на этой фотографии можно с изумлением рассмотреть меня, улыбка не сходит у меня с лица, настолько черная дипломатическая семера мне по душе.

Но не все прошло у нас гладко. Семере не было и пары часов, как папа ухитрился чуть не скорнем вырвать унее рычаг переключения передач. Но это ни грамма не огорчило нас. Прыгнув в шкоду мы домчали до магазина, где купили всего за 20 руб ремкомплект для рычака КПП, который содержал в себе 5 разного рода пластмассок и резинок. Наковыяряли старых этих резиног из рычага, набили новых и снова семера в строю - улыбается бодрее прежнего.
Когда я прилегла позагорать в тени черной семеры, я обнаружила неровный профиль днища. В магазине автомеханик Антоныч радостно мне пояснял - это мол, после обкатки труба эта сама собою встает на свое место с характерным звуком “Чпок”! Мол типа за 5 первых тысяч двигатель дает окончательную усадку и труба распрямляется. Типа того что на карбюраторных для того чтобы не порвало все в щепу от бешеной мощи прежде ставили заглушки на карбюратор, то теперь типа на инжекторах загибают вот так трубы!

Сейчас уже пробег на черной семер зашкаливает к 100 км. А кошка не устает повторять - “Что же вы наделали.”

(рассказ)

В это замкнутое пространство с удушливым запахом пыли, старых вещей и человеческой плоти она угодила ещё до захода солнца. Казалось, с первыми лучами нового дня выход отсюда был найден, но невидимое препятствие встало на пути, разграничив пустоту, и не пускало к свету. На мгновение она замерла, пытаясь угадать правильное направление. Её усики на голове чуть дрогнули, и она вновь закружилась в изящном танце, словно ощупывая вокруг себя пространство.

Сделав заключительный крутой пируэт, оса на мгновенье замерла. В нетерпении она взмыла вверх и вот уже в который раз, зло жужжа, врезалась в солнечный свет. Теперь он не был напоен дыханием луговых трав, дурманом цветов и тем нежным приторным ароматом вязкого нектара, который завлёк её в эту западню. Без этих запахов свет казался стерильным. Оса затихла, набираясь сил. Полосатое брюшко небесного убийцы нервно подрагивало на слепой поверхности света, будто пытаясь ужалить невидимого врага. Свет манил её, подсказывал направление, но правильной дороги домой оса отыскать не могла.

Ну, надо же, ещё одна! Откуда только берутся?! Вот уж действительно – мёдом намазано, - дед Семён отложил в сторону очки, аккуратно, чтобы не помять портрет нового «хозяина» Кремля, согнул только что прочитанные «Аргументы» вчетверо – до нужной упругости газетных листов, приоткрыл пошире форточку и, подпихнув под мохнатое брюшко осы газету, смахнул её на улицу. - Надо бы крышки на банках воском залить, а то от этих ос никакого покоя.

Дед заглянул под кровать убедиться, хорошо ли вчера расставил банки с мёдом. Кряхтя, выпрямил спину, снова развернул газету, в который раз, рассматривая фото с надписью под ним «Б. Н. Ельцин».

Да-а, - задумчиво протянул дед Семён, - вот так же и люди; бывает, всё бегают по белу свету, чего-то ищут, мыкаются. Будто котята слепые, в поисках своего, с ума сходят; от судьбы своей скрываются… А она вон где, рядом, - он махнул газетой в сторону форточки, - только поширше открой зенки свои – и на свободе.

С недавних пор ему нравилось говорить с самим собой.

Вчера деду Семёну внук привёз бидончик мёда. Деревня Елино, где он жил в сезоны заготовки мёда, находилась в шестидесяти километрах ниже по реке от дедовой деревни Листвянки. Дорога туда даже для уазика прижимистого внука не всегда была проходимой, опять же бензин... Виделись они редко.

«Не за зря Стёпка ко мне наведался, - думал дед Семён, принимая от нежданного гостя бидончик, - что-то выведать хочет, делец. Неужто бабий трёп уже до Елино дошёл? Может, Алексей чего сболтнул спьяну».

Объектом пристального бабьего внимания дед Семён стал совсем недавно. Много кривотолков ходило по сибирской деревушке о его походах в тайгу. Одна небылица сменяла другую. Дед всё молчал – только улыбнётся очередной байке, услышанной вполуха. И Лёху, помощника своего, он заподозрил понапрасну – в тайге всегда глаз хватает. В этих краях всем известно: человек и зверь – каждый своею тропкой шагает. Незачем вида показывать, особенно когда человека встретишь, нету зверя страшнее, чем он… Кто ведает, что несёт путник в себе? Как тяжела его ноша? На то она и тайга – человек здесь меняется: сбрасывает маски, как змея весной кожу, становится самим собой. Всякого повидала тайга: жадность, трусость, зависть, досаду по утраченным мечтам и обиды прошлого. Прибирала потом за людьми, прятала следы слабости их и злобы, прикрывала хвоей да сучьями, приводила падальщиков на кровавое пиршество. Каких только басен в деревне про деда Семена не плели! Целую историю насочиняли! Судачил в деревне и стар и млад, а было ли, не было, в точности никто не знал. Леха молчал, как партизан. Болтали, будто видел деда охотник один с дальней заимки. Уточняли, что было это на речке Змеёвке у заброшенной базы «Сибпромохота»…

Всё случилось этой весной. Как только стаял снег, все деревенские отправились в тайгу резать колбу. Уходили на полдня. Самые выносливые возвращались под вечер, волоча на себе рюкзаки, корзинки, вёдра, набитые луком–победным и первым таёжным первоцветом: кандыками и ветреницами. Весной ни один стол у сибиряка без колбы не обходится. Её добавляют в окрошку, в салаты, едят просто со сметаной, приправляют к шашлыку, солят на зиму, маринуют… Самые предприимчивые ещё успевают продать ленивым фирмачам пучок-другой, разложив свой нехитрый товар вдоль трасс. Молодёжь облюбовывает пригретые весенним солнцем полянки, и, пока собирается окрест колба на закусь, в стеклянные банки бодрой струйкой из полого стебля камыша или обломка шариковой ручки, вставленных в берёзу, стекает сок – на запивку. У каждого сборщика этой таёжной травы есть свои заветные места. Было такое местечко и у Семёна Пантелеймоновича Семёнова – Семёнчика, как называли его в деревне. Туда и хаживал он так часто, когда только ноги носили.

Семёнчик – невысокого роста, жилистый старик с не по летам ещё сильными мозолистыми руками. Старуха его умерла пять лет назад. После её смерти потемнело его прежде улыбчивое лицо, как-то сразу расплылись тёмными пятнами веснушки. Плечи опустились, повисли, налились тяжестью руки.Раньше охочий перемолвиться словом, он теперь по большей части на людях молчал: пробубнит что-то себе под нос на приветствие – даже не взглянет. Пёс Умка – и тот приуныл. Давно никто не слышал его звонкого лая на вечерней перекличке дворовых собак. Бывало выйдет из будки, тявкнет о чём-то своём-собачьем, громыхнёт цепью и назад – морду высунет да так и лежит целый день. Уходил Семёнчик в тайгу ненадолго и всегда старался вернуться засветло. Отвяжет пританцовывающего Умку, махнет рукой дремлющей на солнышке соседке, мол, привет Никитична, поправит старенькое ружьё за спиной, замкнет на крючок калитку – и в тайгу. Солнце – в зените, а Семёнчик уже скрипит калиткой: бывай, мол, Никитична…

Дремлющая в дозоре у своего забора соседка встревожилась сразу же, как только в первый вечер не приметила привычного подрагивания электрического света за обтерханными, посеревшими от времени занавесками в окнах Семёнчика. Пару минут Никитична напряженно всматривалась в тёмную глыбу дома, в глазницы окон с покосившимися раззявленными ставнями. Её подбородок мелко затрясся от тревоги, она с трудом встала и, шамкая впалым ртом, пошаркала к забору. Ухватившись обеими руками за штакетник, Никитична скрипучим голосом покликала в темноту двора:

Семёнчик, слышь, что ли?

Придерживаясь рукой за забор, она заглянула во двор, пытаясь рассмотреть нежилую сторону дома, куда после смерти своей старухи дед уже не хаживал. Дом молчал. Старуха вернулась к калитке.

Позвала:

Умка! - Рядом с осиротелой будкой недвижно лежала железная цепь.

Старуха снова огляделась – ни души. Когда-то их с Семёнчиком дома стояли в самом центре деревни. Теперь к ним на косогор вела одна-единственная тропка.

Внизу, в струях тумана, заглотившего улицы одну за другой, перемигивались окнами старые приземистые домики, будто передавая друг другу на расстоянии свежие сплетни. В густом, щедром на весенние таёжные запахи воздухе, слышалось жужжанье уже проснувшихся ос, мух, покрикивали лесные птахи. Никитична посмотрела на тропку, круто ведущую вниз, вздохнула. «Может, к внуку своему подался? - подумала она. - Вот и Умки нет». Подул холодный ветерок. Соседка поправила на сгорбленных плечах телогрейку и решила оставить всё как есть до утра.

Утром, когда уже собиралась бежать к участковому, Никитична услышала привычный скрип калитки возле дома напротив. Она хотела было расспросить Семенчика что да как, но, пока обдумывала, как подойти к нелюдимому соседу, крючок с легким дребезжанием упал в ушко на створке. Умка занял пост у будки, а входная дверь в дом гулко хлопнула. С того времени Семёнчик стал часто уходить в тайгу на два-три дня. Дед сильно изменился: шагал по улице загорелый, подтянутый, с лопатой на плече, глядел по сторонам – физиономия топорщилась рыжей щетиной. В глазах – огоньки шальные, будто знает что-то, но уж точно не скажет никому. Рядом Умка голосит – соседских собак дразнит. Что за чудо?!

« К полюбовнице, наверное, шастает на болота», - судачили старухи.

В тот самый день, когда Семёнчик в первый раз не вернулся домой, переполошивНикитичну, он по обыкновению пошёл на своё место собирать колбу. Но, задумавшись о чем-то по дороге, заплутал. Очнулся уже на зимнике. «Тьфу, ты! - в голос ругнулся дед. - Занесла же меня нелёгкая в этакую даль! Ты бы хоть тявкнул, что ли, - сердито посмотрел он на вилявшего хвостом пса. - Теперь домой успеть бы засветло». Но тут Семёнчик вспомнил, что дорога эта вела на заброшенную базу треста «Сибпромохота». Когда-то трест занимался сбором ягод и дикорастущих растений. Ещё мальчишками Семёнчик с другими бегали по этой дороге, чтобы посмотреть, как возводятся корпуса. В юности он даже успел поработать на ней помощником мастера. В середине восьмидесятых трест обанкротился, а его имущество ушло с молотка. Остались лишь никому не нужные стены конторы и хранилища как памятник Перестройке.

До базы было рукой подать. В том месте речушка Змеевка делала ещё один причудливый поворот. Её так и назвали за то, что прямых мест в ней раз-два и обчёлся – кружила она по тайге серебряной змейкой туда-сюда. Звонко бежит между болотцами и озерками, озорно перекатывается по пихтачам и ельникам. Такая речка – беда для путешественников. Держишься её левого берега, глянь – а она уже справа бежит. Наверное, и с дедом Семёном она сыграла недобрую шутку – завела его, погружённого в свои мысли, подальше от заветного пихтача, будто жаль стало ей для деда таёжного лука. А ещё как на грех ружьишко своё дома оставил... Поразмыслив, дед решил переждать ночь на старой базе: «Пойдём, Умка. Знать, судьба нам ночевать в тайге. Авось обойдётся!»

Лес кончился неожиданно. Осиротелыми проёмами окон уставилась на Семёнчика контора треста «Сибпромохота». Солнце уже касалось верхушек деревьев, вечерело, надо было готовиться к ночлегу. По дороге Семёнчик плотно набил рюкзак хворостом, а, увидев под ногами подходящую деревину, схватил её за один край и поволок к месту будущего ночлега.

Асфальтовая дорожка, ведущая от решетчатых ворот вдоль покосившегося, наполовину сгнившего забора со следами облупивщейся зелёной краски, заросла травой. Всюду валялись ржавые железки, болты, гайки, куски труб, согнутая в диковинные клубки проволока и всякий другой хлам, указывающий на полное запустение. На первом этаже конторы когда-то находился гараж. Теперь сорванные с петель железные ворота валялись неподалеку от входа. «Черметовцы орудовали, - догадался дед Семён. - Как же они собирались вывести такую громадину? Чудно!» Оставив рюкзак и деревину в гараже, он решил сделать ещё одну ходку за дровами. Острым охотничьим ножом нарезал лапника, поверх уложил толстую сухую ветку, хорошенько стянул один край ремнём, и, ухватив за другой, свободный, поволок своё будущее лесное ложе в гараж. Уже на самом выходе из тайги, у глухого распада, Семёнчик приметил зелёную щетину колбы. «А вот и ужин!» - довольный, думал он, когда аккуратно срезал зелёные побеги и набивал ими карманы куртки. Возле гаража Умка, крутившийся всё время рядом, вдруг насторожился, в глотке у него глухо заклокотало, но в голос не залаял. Он с тревогой смотрел туда, где тёмная лента реки, тянувшаяся прямо около километра, делала крутой поворот и скрывалась из виду. Дед Семён знал своего пса – Умка понапрасну тревожиться не станет. «Эх, ружьишко дома оставил…» - пронеслось у него в голове.

Через пару минут и до Семёнчика долетел низкий ровный звук. Что это?.. Из-за облаков вынырнул самолёт и, всё быстрее и быстрее увеличиваясь в размерах, стал приближаться к полуразрушенным постройкам «Сибпромохоты». Умка, приподнявшись на задние лапы, звонко, заливисто залаял. Выйдя из оцепенения, Семёнчик, повинуясь какому-то бессознательному внутреннему порыву, махнул рукой крылатой машине. Темный силуэт самолета пошел на разворот. Снова зайдя в створ реки, машина стала снижаться. Едва не задевая шасси верхушки деревьев, она долетела до начала плато, и, нырнув вниз, на каменистую поверхность пляжа коснулась темно-бурых плит, которые тянулись вдоль правого берега речки.

Из-под колёс взметнулось облачко пыли, двигатель надрывно взревел, и, замедлив ход, винтокрылая машина покатила вдоль речки в сторону базы. Забор в том месте уже окончательно сгнил, щерясь в небо редкими столбами пролётов, и Семёнчик мог видеть, как из кабины военного самолёта (именно военного!) вылез лётчик в кожаной куртке и шлеме. Спрыгнув на землю, он жестом подозвал остолбеневшего деда. Семёнчик уже не сомневался – перед ним стоял военный истребитель времён Второй мировой войны! Уж он-то насмотрелся этой техники на ремонтных площадках! В тот военный год их семья жила в Красноярске. Отец Семёна Пантелеймон был механиком, как говорится, от бога, мать сутками пропадала в госпитале, вот и болтался пятилетний Сёма то в госпитале, то на ремонтной площадке.

Там и приклеилось к нему на всю жизнь ласковое «Семёнчик». Ремонтники то и дело подзывали: «Семёнчик, принеси это! Семёнчик, подай то!»

Тогда основной американской машиной, идущей на фронт, был истребитель «Airсobrа», или просто «кобра», как её называли летчики. Самолёт неплохо себя зарекомендовал в бою, но к русским морозам был совсем не готов. Вот и приходилось ремонтникам в Красноярске адаптировать машину к российским широтам: меняли непригодную для студёной погоды резину, заморские антиобледенители на наши – морозоустойчивые да трубки покрепче ставили… Некоторые лючки на «кобре» были настолько малы, что только детская ручонка в рукавице и могла туда пролезть, а без рукавиц работать было невозможно - пальцы на морозе мигом деревенели. Вот и намёрзся тогда маленький Сёма, помогая взрослым, чем мог.

Именно туда по Красноярской воздушной трассе Уэлькаль – Сеймчан - Якутск - Киренск - Красноярск перегоняли американские самолёты наши пилоты по договору союзных государств. Там в короткие минуты отдыха механики передавали услышанные от летчиков истории об опасных, а подчас и гибельных перелётах через Чербский и Верхоянский хребты, Оймякон, где самым страшным врагом наших асов были лютые морозы. Рассказывали, к примеру, про летчика Терентьева, как-то у Верхоянского хребта у его «Кобры» отказал двигатель. Так вот он сумел посадить машину в непроходимой тайге прямо на речку. Говорят, если бы не оленеводы – так замёрз бы. Накрепко засела в памяти маленького Семенчика услышанная история, часто он представлял себе этого Терентьева, а по ночам и сам вместе с ним геройски сажал «кобру» в лесу и встречался с оленеводами.

Чего только ни передумал, чего только ни припомнил дед Семёнчик, пока приближался к истребителю, заодно и себя в очередной раз поругивал, что оставил дома ружьё. Потом и вовсе успокаивался так: самолёт дескать принадлежит какому-нибудь историко-патриотическому клубу да неопытный пилот заблудился. Дед не раз видел телепередачи с такими игровыми баталиями, когда участники, переодевшись в форму солдат разных эпох, а то и вовсе облачившись в латы, ходили стенка на стенку. Ну, дети детьми! Чем только народ себя ни развлекает! Их бы удаль да на сенокосе… А самолет-то с каждым шагом становился всё ближе и ближе - пилота уже разглядеть можно. Что-то уже подсказывало деду: всё, чем он себя только что успокаивал, – выдумки. И настороженная поза, и расстегнутая кобура, и нервно подрагивающие кончики пальцев у рукояти пистолета, и подозрительный взгляд усталых, но цепких глаз – всё выдавало сильное напряжение лётчика.

Как ни старался Семёнчик идти твёрдо, колени его предательски подрагивали. Чуя недоброе, вытянув вперед смолянистую морду с белым «бланшем» под правым глазом, будто перед ним добыча, рядом опасливо шёл Умка. Истребитель картинкой из далёкого военного детства лачил глаза свежей краской. Нос самолёта опирался на длинную тоненькую стойку и в сгущающихся сумерках напоминал неуклюжего гигантского таёжного комара, впившегося жалом в камень.

Лейтенант Терентьев, лётчик, - первым представился пилот.

Дед Семён, танкист, - вспомнил Семёнчик былые армейские годы и даже как-то приободрился.

Шутник ты, отец, - чуть улыбнулся лейтенант, - в русско-японскую танков ещё не было.

После крепкого рукопожатия он как-то сразу обмяк - усталость взяла своё, снял шлем, обтер рукавом взмокший лоб.

Совсем вымотал меня Верхоянский, двигатель забарахлил, думал всё – конец. А тут гляжу: полосочка вдоль речки что надо – ровная, гладкая. У этого коня чуть что – нога передняя подламывается, а сейчас ничего, выдержал, – лейтенант ласково посмотрел на «комариное жало».

Населённый пункт далеко?

Да как сказать? – замялся Семёнчик. - Если вдоль реки – одно дело. Напрямки, через чащу – другое.

По карте показать сможешь?

Чего же не смочь, - нижняя губа Семёна обидчиво оттопырилась.

Лейтенант снял планшет, развернул карту.

Вот здесь, - дед уверенно ткнул пальцем и, немного поколебавшись, заглянул лётчику в глаза: - А ты откуда, сынок?

Казалось, от былой настороженности деда, не осталось и следа.

Бдительность проявляешь, отец? Правильно. Время сейчас такое. Посветить есть чем? - Лётчик зачем-то расстегнул нагрудный карман.

Я сейчас костёр налажу – холодно уже, - засуетился дед.

И то верно, заодно поужинаем. Как тут у вас с продуктами?

Да есть маленько, - Семёнчик вспомнил о краюхе хлеба на дне рюкзака и о душистом сале, предусмотрительно захваченных на всякий случай. С колбой это уже деликатес! Он в предвкушении вытащил из кармана добрый пучок таежного лука.

Ничего, отец, - увлажнившиеся глаза лейтенанта вдруг загорелись ненавистью.

Он смотрел, как на западе зарево цвета киновари уже залило своим огнём пики вековых деревьев, и отблески этого пожара трепетали в его глазах.

Разобьём фашистов – заживём! - всё больше распалялся пилот. - За всё ответят сволочи! За товарищей, что в тайге лежат, за то, что вы тут травой питаетесь, за всё! - Пилот сжал кулак и угрожающе потряс им в воздухе.

«Нет, на любителя не похож, – подумал дед, - слишком натурально играет».

Тебе там сверху виднее, сынок, когда войне-то конец? - решил подыграть дед, чтобы мысленно выдать окончательный диагноз заигравшемуся «лейтенанту».

Скоро, отец, скоро. От американских лётчиков я слышал, что вот-вот второй фронт откроется.

Дед почесал затылок. Глянул на новенький истребитель, потом на лётчика, задержал взгляд на Умке и махнул рукой:

Ради такого дела отведаем «второго фронта», - лётчик подмигнул, запрыгнул на крыло и, перегнувшись в кабину машины, покопался в своих вещах.

Держи, дед! Чёрт с ним – с этим НЗ, - он кинул вниз какой-то тёмный предмет.

Семён ловко поймал его и обомлел. В лучах заходящего солнца ещё можно было разглядеть на поблескивающей желтоватой поверхности жестяной банки надпись: «Свиная тушенка», ниже шли какие-то письмена на английском. Семёнчик их не понял, а в самом низу, возле самого донышка банки - уж никак не ошибиться - было выбито: New York, N. Y… Семёнчик узнал её: точно такую же банку американской тушенки он как-то получил в свой день рождения от одного летчика-истребителя на ремонтной площадке в Красноярске зимой сорок третьего года. Он уже не помнил, какая на вкус была тушенка, но блестящая банка с надписями на русском и английском языках ещё долго стояла на полке, напоминая ему о военном детстве. Дед зачарованно смотрел на банку. Лейтенант что-то рассказывал, вышагивая взад-вперед рядом с оглушенным таким совпадением Семёнчиком, но тот его будто бы и не слышал.

- …Скажи там у вас в сельсовете: так, мол, и так, пусть людьми обеспечат, - потряс его за плечо пилот.

Что? - встрепенулся Семёнчик.

Я говорю: людей бы сюда, чтобы пляжную полосу подровняли. Мало ли что. Мне вот повезло – приземлился. А я своим доложу, что есть на экстренный случай запасная полоса. Ну, договорились?

Хворост имеется? - лётчик потряс коробком со спичками.

Угу, - задумчиво ответил дед и вытряхнул из рюкзака хворост. Он взял протянутый в темноте коробок – на этикетке нарисованный истребитель с красными звездами преследовал горящий самолёт со свастикой. Привычным движением Семёнчик достал спичку и чиркнул о шероховатую поверхность серы. Спичка вспыхнула. Вдруг порыв ветра загасил огонь. Дед, наконец, решился: он чиркнул снова и участливо спросил:

А скажи-ка, мил человек, какой сегодня, по-твоему, год?

Семёнчик поднял спичку так, чтобы в сумерках можно было разглядеть лицо напротив. Никакого лица не было. Дед вышел из гаража, огляделся – никого.

Что за чертовщина?! - прошептал он пересохшими губами.

Солдатик! - жалобно позвал он в темноту. Тишина.

Он глянул на речку, и неприятный холодок пробежал у него по спине. В наступившей темноте ещё можно было разглядеть, что никакого самолёта там не было – даже следов. Речка была, чёрная стена тайги по-прежнему прикрывала пляж, где ещё недавно стоял истребитель, но сама машина как в воду канула. Семёнчик, в глубине души сожалея о своём партийном прошлом, три раза выразительно перекрестился:

Царица небесная, спаси и сохрани!

Всю ночь дед не сомкнул глаз. Полная луна – огромная жёлтая – заливала серебром ровную дорожку пляжа. А дед палил деревину, и ему мерещилась всякая нечисть: то тень отделится от деревьев на том берегу реки, то сама река вдруг оживёт причудливыми тварями, то вскрикнет кто-то в тайге жалобно. Умка тоже не спал. Отойдёт от костра недалеко, прислушается, мордой поводит – запахов тревожных соберёт и - назад, к огню, под защиту хозяина.

С первыми рассветными лучами Семён засобирался в обратный путь. Только дома, плотно закрыв за собой дверь и зашторив окна, он заглянул в рюкзак. Вынуть банку сразу не решился, всё ощупывал, рассматривал в темной утробе рюкзака, словно не верил холодку под пальцами, а потом, вытащив банку с тушенкой на свет божий, постановил по центру стола и долго глядел на неё.

Хорошо, - сказал он, наконец, сам себе, - посмотрим.

На следующее утро Семёнчик был во всеоружии. В рюкзаке уже лежала нехитрая снедь с расчетом на три дня, коробка с патронами, тёплый свитер и другие нужные в тайге вещи. Задержавшись в сенях, дед выхватил из груды сложенных в углу огородных инструментов лопату, а возле крыльца отвязал радостно прыгавшего Умку.

Где пропадал, Семёнчик? Я вчерась ужо хотела к участковому идтить, - окликнула возле калитки соседка Никитична.

Ты лучше приставь его к Лёхе, внуку своему. Опять рулады ночью под окнами выводил, - отрезал дед, пресекая расспросы.

Крючок на калитке брякнул, и хозяин, не оборачиваясь, поспешил в сторону леса - Умка не отставал. Теперь дед шёл короткой дорогой и к полудню был на месте. Набрал хвороста, наломал ещё лапника, оборудовал место для ночлега и стал ждать. Самолёт появился неожиданно, как и накануне. Махнув звёздными крыльями, пошёл на посадку. Притулив в угол ружьё, Семёнчик теперь сам вышел навстречу лётчику.

Лейтенант Терентьев, лётчик, - первым снова представился пилот, будто и не виделись они вчера.

Тот же тревожный взгляд, нервные пальцы у кобуры...

Семёнчик тоже представился.

Что за строения? - поинтересовался лётчик.

Да вот... Охраняю, - уклончиво сказал дед.

Пошли к кострищу, разговорились: «Вот – второй фронт… Надо бы полосу подготовить… Хворост есть?». Семёнчик добросовестно отвечал на все вчерашние вопросы, внимательно слушал будто заученную речь пилота о пригодности полосы. А в полночь будто сказочная Золушка и её карета снова исчезли и летчик, и самолёт.

К середине июня в кухне на столе у Семёнчика красовались пятнадцать банок американской тушенки и пятнадцать неполных коробков спичек. Дед Семён всё так же исправно ходил в тайгу, счищал лопатой мох с каменистой поверхности пляжа, срезал кусты, встречал самолёт. Он давно перестал терзать себя вопросами и разными думами: что за самолёт, откуда он берётся, кто такой этот лётчик Терентьев? Всё равно ничего не надумаешь. Работы было много, и дед, как когда-то маленький Сёма, так же помогал своим. Вновь после смерти своей старухи он радовался жизни: ему нравилось встречать самолёт, «удивляться» второму фронту и даже слушать заезженную речь пилота. Дед как-то попытался сменить тему разговора, но лётчик, словно не слышал Семёна, гнул своё: надо, мол, полосу делать – и всё тут. И Семёнчик делал. Только вот силы у него были уже не те. Это раньше, в молодости, он мог на себе целые стволы деревьев таскать, пусть и не самых больших. Теперь же, чтобы свалить пару пихт, ему нужен был помощник. Работника следовало подобрать неболтливого и такого, чтобы в руках сила была – не на прогулку идти. После недолгих раздумий выбор пал на Лёху-десантника – внука Никитичны. Было ему под тридцать. Лёха этот после армии в город подался, в деревне говорили, что там на него то ли братки наехали, то ли он сам в братках ходил. В общем, сбежал он из города от кого-то – может, от властей, а может, от бандитов. История тёмная, но Семёнчика не это заботило. Лёха сильно пил. Бывало вечером начнёт песни орать – спасу нет. Утром ходит по дворам – работу ищет, где за деньги, где за поллитру, а вечером снова заводит «Ан двенадцать набирает высоту», и под конец песни какой-то паренёк, «не найдя купола над головой», в очередной раз разбивается насмерть. Последний куплет всегда шел вперемешку рыданиями Лёхи и диким воем Буяна – собаки Никитичны.

Ну что, пихту завалить сможешь? - спросил дед Лёху.

Для тебя, дед, хоть слона завалю, - Лёха возвращался с халтуры и был навеселе. - Я, Семёнчик, всегда правофланговым был.

Двухметровый детина самодовольно улыбнулся и сильнее заломил на голове замасленный голубой берет.

Ты сегодня свою шарманку не заводил бы...

Какую еще шарманку? - мутные глаза Лёхи подозрительно уставились на соседа.

Ту, из-за которой десантник всё падает да никак разбиться не может. Выспаться надо. Пойдём спозаранок.

Наутро изрядно помятый Лёха зашёл к Семёнчику.

Дед, аванец бы мне...

Какой ещё «аванец»? - сурово приподнял бровь Семёнчик.

Граммов сто...

Ничего, на месте опохмелишься, гвардеец. Жди меня во дворе, - дед был непреклонен.

Перед выходом Семёнчик открыл шкаф в спаленке, извлёк из-под всякого тряпичного хлама огромную бутыль с коричневатой жидкостью, с усилием вытащил пробку, поморщился от самогонных паров, ударивших в нос, и, наполнив жидкостью поллитровку, сунул её в рюкзак.

Всю дорогу Лёха молчал. На его красном от ночного веселья, взмокшем лице были видны следы похмельных страданий. Он плёлся, плохо разбирая дорогу, тяжело дышал перегаром в спину Семёнчику. К базе вышли, как говорится, по графику - как планировал дед.

Не томи, Семёнчик, - заскулил Лёха, мешком рухнув на лапник в гараже, и жалобно поглядел на деда.

Тот неторопливо развязал рюкзак, достал бутылку.

Смотри, Лёша, - деловито предупредил дед, кивая на пузырь, - эта штука очень сурьёзная – я сам гнал и на травках нужных выстаивал. От неё таких правофланговых вытягивало, не чета тебе.

Не переживай. Здесь всего тридцать три «булька». Я и не столько держал. - Лёха с силой дунул в граненый стакан и честно, бульками отмерил сто граммов.

Смотри, как бы к вечеру к тебе твой «десантник» не прилетел, - Семёнчик хитро улыбнулся: кто поверит пьяному Лёхе, что он самолет видел в тайге?!

Дело заспорилось. Лёхин тельник мелькал повсюду: хворост собрать, дров нарубить, пихту завалить, кусты кое-где подрезать. К вечеру всё было готово. Каменистое плато теперь было не узнать – всё ровно, как доска.

Семёнчик, для чего тебе это? - Лёха махнул свободной от стакана рукой в сторону полосы.

Пил бы ты меньше, Лёша, - переменил тему дед, избегая объяснений.

Лёха опрокинул в глотку содержимое стакана, крякнул и потянулся к закуске. В то же мгновение над тайгой появился самолёт. Лёхина рука так и застыла в воздухе, не дотянувшись до куска сала. Махнув крылом, «кобра» пошла на второй круг. Лёха, сидя с открытым ртом, ткнул пальцем в самолёт, только что севший на полосу, и что-то промычал.

Я предупреждал тебя, Алексей, - строго сказал Семёнчик и направился к самолёту.

Поздоровались. Дед получил очередной гостинец. Пошли к гаражу. Всё как обычно, да не совсем. Вдруг пилот сказал Семёнчику:

Хорошая полоса получилась, спасибо, отец. Может, и к награде тебя представят. Теперь можно садиться.

Кому садиться? - дед в надежде услышать что-то важное, затаил дыхание, ловя каждое слово.

Лётчик тряхнул головой, словно сбрасывая с себя какое-то оцепенение, но вместо ответа дед услышал:

Хворост имеется? - И очередной коробок лег в грязноватую мозолистую ладонь Семёнчика.

Затаившись в сторонке, на куче мусора сидел Лёха, сверкая из тёмного угла белками глаз. Он с недоумением уставился на человека в кожаной куртке, а тот, в свою очередь, сурово зыркнув на верзилу в изодранной тельняшке, ткнул в него пальцем, точно с плаката времён Отечественной войны, и грозно спросил:

Дезертир?

Контуженный он на всю голову, - беззаботно махнул рукой дед на Лёху и опустил глаза, - комиссовали недавно. Вот вожусь теперь.

По тому, как Лёха удивленно вскрикнул, закрывая лицо руками, будто защищаясь от удара, Семёнчик понял, что пилот снова растворился в воздухе.

Налить ещё? - ухмыльнулся дед, протягивая на четверть наполненную бутылку.

Лёха испуганно замычал.

А я тебя предупрежда-ал – сурьёзная штука! - назидательно протянул дед, а затем опытным глазом отмерил в стакан сто граммов и залпом выпил. Семёнчик был доволен. И не столько его радовало, что лётчик посулил ему награду (зачем она ему?), сколько радостно стало от того, что он смог помочь своим. Как в детстве, когда в замерзших ладошках держал стылый инструмент, когда бежал встречать каждый самолёт, с завистью глядя на усталые, но счастливые лица пилотов; радовался, что здесь, в этом укромном таёжном месте, как и раньше, люди живут вместе, когда человек человеку друг, и что всё, как и в детстве, по-честному – не было здесь ни дельцов, ни бандитов, ни ожиревших банкиров, ни лохов. Там, на западе, был враг – и он будет разбит! Так было всегда, когда они играли с ребятами в войнушку.

Дед сел у костра, смахнул со щеки счастливую слезу и во всё горло грянул:

Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны,
В строю стоят советские танкисты,
Своей великой Родины сыны.

На следующий день Семёнчик доставил притихшего Лёху домой. Рядом с дедовой избой стоял уазик Степана. У внука был свой кооператив в городе. С ранней весны ездил он по деревням, договаривался с пасечниками о ценах на мёд. У старика он был редким и недокучливым гостем. И никогда не заезжал в разгар заготовки мёда, а тут – случай неординарный, прикатил в июле. Дед любил своего внука, но занятие его никак не мог принять. Вот и сейчас начал внуку мораль читать:

Тебе, Степан, твоё богатство глаза застило. А человек он для того и есть, чтобы внутрь себя заглянуть, понять, кто он таков и для чего чадит на свете белом. Вот если поймёт он это, тогда каждый Божий день будет для него дороже злата-серебра…

Так и уехал Степан, не выведав, чего это дед в тайгу с лопатой шастает.

А на следующий день Семёнчик слёг. Вытянула тайга силы из деда, забрала сырыми ночами. Не знай Никитична новую привычку своего соседа уходить надолго в тайгу, наведалась бы к старику, но случилось так, что деда поздно хватились. А виной всему гражданский самолёт с начальством из области, который, как снег на голову, сел вдруг на дедову полосу. Много шума наделала эта аварийная посадка. Самолёт тот в город летел, когда в пути что-то случилось с двигателем. Пилот АН-28-го сразу смекнул - кто-то приводил в порядок пляж у речки. «Сесть негде – тайга. Гляжу: речка чёрточкой блестит и пляж – ни кустика, ни деревца, чистый ровный, как подгадал кто! Я на круг, а потом на глиссаду», - рассказывал он потом журналистам.

Не случись этого, не спас бы он ни машины, ни пассажиров, что летели этим рейсом. В деревню репортёры из города понаехали. Местные газетчики подняли шум: что да как, кто герой? Тут Леха про деда Семёна и вспомнил.

Очнувшись от горячки, дед удивлённо поглядел на скопление народа вокруг него, казалось, лопнет его изба от такого количества людей. У кровати хлопотали врачи в белых халатах, репортёры с фототехникой, чиновники в строгих костюмах, деревенские… Но пуще всего он удивился человеку в лётной форме, что сидел напротив, и его тревожным, цепким глазам. Эти глаза он узнал бы из тысяч других, когда-либо виденных им за всю его долгую жизнь. С каким нетерпением он каждый раз ждал, когда этот усталый недоверчивый взгляд серых глаз из-под лётного кожаного шлема засветится приветливо и хриплый голос весело скажет: «Ради такого дела – отведаем «второго фронта».

Терентьев, - удивленно пробасил пилот. - Откуда известна моя фамилия, дедушка?

Семён окинул потухшим взглядом комнату, стараясь не пропустить ничьего лица, посмотрел на Лёху, репортёров. Вдруг глаза деда осветились догадкой.

Посадил? - одними губами спросил он пилота.

Посадил, дедушка, посадил! Скольких людей вы спасли!

Мы спасли, - шептали губы, - и ещё, дед твой – лейтенант Терентьев.

Вы знали его? - от удивления пилот даже привстал со стула.

Знавал, - слова давались Семёну с трудом, - он тебе гостинца передал: второй фронт. Там, на столе…

Деда увезли в районную больницу. После врачи говорили – на день бы раньше… «Кто ж знал?» - разводила руками Никитична, утирая кончиком платка накатившую слезу. Сердобольная соседка хотела взять к себе Умку, но пёс куда-то пропал. Как-то осенью охотник тот, что с дальней заимки, рассказывал: в тайге, аккурат на той речке, где самолет недавно сел, видел он черного пса с белым «бланшем» под правым глазом – бока впалые, одни кожа да кости. Тощий пёс сидел недвижно. Вытянув вперед черную как смоль морду, прислушивался. Будто ждал чего-то…

_________________________________________

Родился в городе Темиртау (Казахстан), живет в Петрозаводске. Окончил факультет психологии КГПА. Автор книг «Ожидание в 2000 лет» (2008), «Под солнцем цвета киновари» (2012), «Смотритель реки» (2015). Публиковался в изданиях «Север», «Полдень», «ЛИTERRAТУРА» и др. Организатор фестиваля «Петроглиф».